Что почитать.

Давно уже я задохнулся бы и окоченел в этом бумажном аду, если бы мои краски не дарили мне снова и снова утешения и удовольствия, если бы моя картина, мой чудесный маленький пейзаж не возвращал мне воздух и жизнь.

Перед этим пейзажем стоял я однажды в моем узилище, как вдруг снова прибежали тюремщики со своими докучными понуканиями и вознамерились оторвать меня от моей блаженной работы. Тогда я ощутил усталость и нечто вроде омерзения от всей этой маеты и вообще от этой грубой и бессмысленной действительности. Мне показалось, что теперь самое время положить мукам конец. Если мне не дано без помехи играть в мои невинные художнические игры - что же, мне оставалось припомнить занятия более существенные, которым я посвятил не один год моей жизни. Без магии не было сил выносить этот мир.

Я вспомнил китайский рецепт, постоял минуту, задержав дыхание, и отрешился от безумия действительности. Затем я обратил к тюремщикам учтивую просьбу, не будут ли они так дюбезны подождать еще мгновение, потому что мне надо войти в поезд на моей картине и привести там кое-что в порядок. Они засмеялись, как обычно, ибо считали меня душевнобольным. Тогда я уменьшил мои размеры и вошел внутрь моей картины, поднялся в маленький вагон и въехал вместе с маленьким вагоном в черный маленький тоннель. Некоторое время еще можно было видеть, как из круглого отверстия клубами выходил дым, затем дым отлетел и улетучился, вместе с ним - вся картина, а вместе с ней - и я.

Тюремщики застыли в чрезвычайном замешательстве.

Герман Гессе


Виктор Богораз

Яков Кедми: "Никто"


Никто не штопает носки. И уж если совсем поглубже в историю - никто из тех, кому меньше шестидесяти, не знает, что такое перелицевать костюм или пальто.


Никто уже не чистит ковры первым снегом или соком от квашеной капусты.


Никто уже не протирает тройным одеколоном головку звукоснимателя в кассетном магнитофоне. Как и не склеивают лаком зажеванную плёнку в кассетах.


Никто уже не вырезает телепрограммы из субботней газеты и не подчёркивает в ней интересные передачи, на которые нужно успеть.


Никто уже не посылает сервелат в посылках.


Никто уже не хранит пустые пивные банки в серванте.


Никто уже не хвастает умением разжечь спичку, чиркнув об оконное стекло или об штанину.


Никто уже не считает, что лучшее средство от кашля - это банки или медовый компресс на ночь.


Никто уже не вешает ситечко на носик чайника.


Никто уже не заправляет одеяло в пододеяльник через дырку посередине.


Никто уже не стирает полиэтиленовые пакеты.


Никто уже каждый вечер не заводит часы и будильник.


Никто уже не разбрызгивает воду изо рта во время глажки брюк.


Никто уже давно не чистит зубы зубной щеткой с натуральной щетиной. Странно, а они были самыми дешёвыми.


Никто уже не подает покупные пельмени, в качестве главного блюда на праздничном столе.


Никто уже не наворачивает вату на спичку, чтобы почистить ушные раковины.


Никто уже не помнит чем отличается синяя стёрка от красной... А я помню! Синяя стирает карандаш, а красная - стирает чернила и проделывает дырки в бумаге.


Никто уже не считает, что банный день должен быть один раз в неделю…


Никто уже не коллекционирует полезные советы из отрывных календарей.


Никто уже не наклеивает переводилки на кафельную плитку.


Никто уже не ходит в фотоателье, чтобы сделать ежегодный семейный портрет.


Никто уже не украшает стены квартиры выжиганием или чеканкой собственного изготовления.


Никто уже не вяжет банты на гриф гитары


Никто и не вспомнит, что когда футболка торчит из под свитера - это называется "из под пятницы суббота" и вообще это просто неприлично!


Никто уже не оставляет масло в сковороде "на следующий раз".


Никто уже не боится, что сливной бачок в один прекрасный день всё-таки упадет на голову.


И никто уже давно не слышал свежих анекдотов про Штирлица и Василия Ивановича.
Грустно...


Мы будем первым поколением, что не оставит от себя следов.


Мы не оставим своих писем. От себя из юности, когда так остро и неразделённо, а позже понимаешь, что не с тем. Мы не оставим писем от себя постарше, для друзей, с которыми тоскуем по неважным прежде дням. Мы не оставим своих почерков, затертой, мятой, сложенной бумаги, конвертов с адресами, штемпелями, именами тех, кому и от кого.
Мы не оставим фотографий. Они все сгинут в электронной суете. Нам и сейчас уже не вынуть свой фотоальбом, нам и сейчас не надписать на обороте - нету оборотов. Мне негде написать, что это я, а это Женька, это Машка, это мы. Мы не оставим своих лиц.


Не будет мемуаров, дневников, записок, писем, фотографий разных лет. Не будет биографий, почерков, всего, что для кого-то остаётся нитью к нам, ушедшим навсегда. Мы будем первыми, кто растворится без следа.


Привет, эпоха гаджетов, компьютеров и соцсетей. Ты умудрилась нас стереть....

В ПЕРВЫЙ РАЗ, В ЭТОТ КЛАСС

Когда настал срок идти в первый класс, я не очень и радовался, считая, что высокий уровень образованности должен избавить меня от ненужной потери времени в школе.
Своими соображениями поделился с родителями, но те, почему-то аргументы мои не восприняли совсем. Положено и все!
Кем положено? Куда положено? Зачем положено? Обидно!
Решив, по крайней мере, подготовиться к школе теоретически, я взял два куска сахара и пошел на консультацию к второгоднику Вальке, который в свои девять лет уже успел дважды поучиться в первом классе.
Приняв гонорар, Валька стал учить меня жизни.
- Самые подлые и опасные – это второклассники! – выдал он первую информацию. – Они и только они лупят первоклашек! Очень скверные люди. Я таким быть не хочу! Смотри сам, я уже в третий раз иду в первый класс, лишь бы не ходить во второй.
Мои сведения по этому поводу несколько отличались от того, что говорил Валька, но промолчал, дабы не потерять уроки такого нужного специалиста.
- Завтраков нужно брать два. – продолжил Валька. – Один – плохой! – положить в портфель сверху, а второй – хороший – спрятать поглубже. Второклассник полезет в портфель, найдет верхний завтрак, заберет, а нижний искать не будет. И тебе на переменке будет, что пожрать!
- А если вовсе завтрак не брать? – заикнулся я.
- Побьют! – уверил меня Валька.
Дожили…
А Валька продолжал:
- Училки дерутся редко. Но бывает… Они хуже делают…
Я и не знал, что что-то может быть хуже…
- Они в дневник пишут! – поделился Валька личным горем. – И родителей в школу вызывают!
Валька всхлипнул и зачем-то потер худой зад.
И вообще у него испортилось настроение, и на этом консультация прекратилась.
А я, перегруженный новой информацией, пошел к родителям. Разбираться!
- Я читать умею? – вопросил я.
- Умеешь! – хором согласились мама с папой.
- Хорошо умею?
- Хорошо…
- Я писать умею?
- Умеешь! – и тут согласились они.
- А считать?
И тут они не стали спорить.
Тогда отдавайте меня сразу во второй класс! – разрешил я. – Или, в крайнем случае, в третий!
- Тебя и в первый брать не хотели. Ведь тебе и семи нет! – возразил папа. – Еле уговорили, чтоб документы приняли...
Так что пришлось все-таки отправляться в первый класс.
Первого сентября нас сначала построили во дворе школы, чтоб мы слушали какие-то речи. Я волновался и ничегошеньки не понял. Потом десятиклассники взяли каждого из нас за руку и повели в классы. Перед входом в школу оглянулся. Мама плакала.
- Хана! – подумал я.
Учительница произвела не очень хорошее впечатление. Во-первых, толстая. А во-вторых, старая. Лет сорок, наверное. И как такой пожилой человек может понять ребенка? Мои родители гораздо моложе, а взаимопонимания добиться так трудно…
Учительница рассказала, чем будем заниматься. Узнав, что предстоит рисовать палочки, а много времени спустя, буквы, я встал и попросил отпустить домой, потому что все это уже умею и не хочу терять время.
Тогда преподавательница имени Макаренко ласково положила мне руку на голову, но так, что просто вдавила в скамейку, и добрым голосом сообщила, что в школу, согласно постановлениям партии, а также правительства, будут ходить все. А если какой-то отщепенец не будет, то поедет прямо в колонию для несовершеннолетних преступников, где все равно будет ходить в школу, но под конвоем. И почему-то закатала один рукав.
Так что я решил отложить вопрос посещаемости на времена более благоприятные. Например, когда учительница умрет. Бывают же в жизни и хорошие события.
На перемене подошел здоровущий парень и спросил, из какого я класса.
– Из второго! – тут же соврал я.
– Я сам из второго, но тебя что-то не видел...
– А меня из второго в первый временно перевели за то, что училку финкой пырнул! – размечтался я.
Парень меня срочно зауважал, лупить не стал, а, наоборот, подарил гильзу от патрона автомата ППШ.
У меня уже были такие гильзы, но отказываться не стал и вежливо принял подарок.
На уроке я быстро написал положенные три ряда палочек и, пока другие пыхтели, стал развлекаться, играя гильзой и даже пытаясь – и зря! – в нее свистеть.
Учительница гильзу отобрала и, держа ее на вытянутой руке, – другая рука тянула меня за ухо! – спросила звенящим шепотом:
– Что это?
– Гильза! – правдиво ответил я. А потом принялся врать. Терять-то было нечего.
– От последнего патрона осталась. Я его в участкового выстрелил. За то, что не давал во дворе в классики играть!
Рука, держащая за ухо, срочно разжалась. Она же попыталась негнущимися пальцами погладить меня по голове.
А потом учительница вылетела из класса.
Остаток урока прошел довольно весело.
А потом за мной пришел десятиклассник и повел к директору. Новый друг, увидев меня под таким конвоем, бесстрашно приблизился и шепнул:
– Держись!
Директор оказался довольно приятным старичком без руки. Пустой рукав был у него заправлен в карман пиджака.
Он окинул меня веселым взглядом и спросил:
– Из чего нынче стреляем?
– Из рогатки, ¬– не стал я скрытничать, но редко. В основном из трубочки!
– А это что? – и он предъявил гильзу.
– Гильза... – пожал я плечами – мы с ребятами их всюду собираем! Для инвалида дяди Сережи. У него нет ног, так он из гильз делает зажигалки и продает... Вот такие! – и я указал на зажигалку, лежащую на директорском столе поверх пачки папирос «Байкал».
– Зажигалки говоришь... – протянул директор. – Ладно, иди в класс!
– Не пойду! – заявил я.
– Как не пойдешь? – оторопел директор.
– А так! Писать, умею, читать умею, складывать, вычитать и петь песни умею... А меня за это по голове давят и уши крутят...
– Зато у учительницы папа революционер! – со вздохом сказал директор. – А ты-то что хочешь?
– Хочу во второй класс. Или, в крайнем случае, в третий!
Директор задумался, а потом взял со стола книжку и попросил:
– Прочти-ка отсюда досюда!
Я прочел.
– А сколько будет семью девять?
– Шестьдесят три! – мигом отбарабанил я.
– А от ста отнять тридцать семь?
– Тоже шестьдесят три!
Иди домой. А завтра приведешь кого-то из родителей!
Начинается...
Сам домой я идти побоялся. Все-таки далеко и дорогу несколько раз переходить. За это по головке не погладят. Мало того, что из школы завтра выгонят...
Пришла бабушка и повела меня домой, неуверенно утешая.
Только из школы меня не выгнали. А наоборот перевели во второй класс!
– Ничего сами не можете! – попенял я родителям. – Все я за вас должен делать!

(С) А. Бирштейн

" Я могу набросать портрет поколения. Но зачем?
Мне кажется, сегодня наш опыт мешает.

В словарях типа Даля написано, что «на сто лет считают три людские поколенья». Так что у меня идёт конец третьего поколения.

Мы — моё и предыдущее поколение — как жили?

Мы не знали, что такое деньги. Была зарплата и сберкнижки.

На этих сберкнижках лежали мистические сбережения, в основном на чёрный день или похороны. Старички и старушки копили, чтобы их похоронили по-человечески.
То, что я ел при дефиците, я ем и сейчас (когда в магазинах всё есть). И считаю: носить нужно только то, что хочется, и старое.

Деньги появились в моей жизни уже в конце второго поколения...

Гениальный математик Перельман с авоськой молока и хлеба отказался от миллиона долларов не потому, что дебил, а потому, что вокруг дебилы.

У нас всегда было тёмное прошлое, жуткое настоящее, светлое будущее... Светлое будущее — где-то на горизонте, а он, как известно, удаляется по мере приближения.

Со времён Нерона, инквизиции, французской буржуазной революции или Великой депрессии мы ждём чего-то неслыханного и делаем вид, что стало лучше. Помню, как на телевидении снимали спектакль Театра сатиры «Безумный день, или Женитьба Фигаро» — милый, изящный, бездумно-музыкально-танцевальный спектакль о треугольнике любви, где Бомарше позволил себе в конце монолога Фигаро сказать: «Все вокруг хапали, а честности требовали от меня одного». Эту фразу вымарали на всякий случай, потому что могут подумать...

Не то Карякин, не то Афанасьев ( я их очень любил и дружил с ними) сказал, что история с «шестидесятниками», все их прекрасные порывы — это было ускорение внутри прыжка. Очень образное и точное определение состояния того времени. А сегодня, когда все давно уже приземлились, народишко пытается ускориться после прыжка — тупик и бессмыслица.

Я очень устал от этой страны. Но, во-первых, я её целиком заслужил, а во-вторых, другой уже не предвидится.

Каждые полвека — ветер перемен. Обычно ветер перемен порывистый и мощный. Но ходить до ветру сегодняшних перемен надо дозированно и по возрасту. А «пысать» против ветра перемен старческой струёй — чревато.

Перемены...

...Вчера тебя сажали в тюрьму за валюту, сегодня — пожалуйста, держи миллиардные долларовые счета. Вчера нельзя было купить и перепродать — сегодня на этом строится весь наш бизнес. Но как жить без идеологии, без чёткого государственного устройства? После того как мы решили освободиться от советского прошлого, мы ничего не создали, кроме эфемерных надежд. А вектора-то нет! И нет корней, потому что их всё время выкорчевывают. А теперешние саженцы крайне подозрительны.
Смысл нашей жизни заключался в том, чтобы не потерять себя в определённом узком кругу знакомых, близких, друзей. Этот узкий круг был один. Сейчас время диктует корпоративную дружбу, ведомственную. Тусовки стали синонимом дружбы.

Я никогда не начинал жизнь с чистого листа, потому что у меня его никогда не было. Всё время на листе было уже что-то напачкано, и приходилось начинать с середины. А это трудно. Кроме того, в том, чтобы каждый раз начинать с чистого листа, есть колоссальный эгоцентризм: всё отмести и начать сначала. А шлейф предыдущих испоганенных листов куда деть? Выбросить? Это надо иметь большую силу воли . Утомительная цельность — выгодное, но очень скучное существование.

Как говорил кто-то у Чехова все болезни от нервов. А нервы — это что? Нервы — это стрессы. А стрессы — это что? А стрессы — это жизнь. Поэтому я всю жизнь стараюсь себя обезопасить иронией. Но всё-таки с годами накапливается огромный запасник негатива. Поневоле что-то остаётся в осадке и уже не вымывается ни иронией, ни юмором, ни скепсисом, ни цинизмом. Это превращается в такую корку, которую не размочишь ничем.

«Боже! Как я от себя устал». Выбрал лимит вожделений, надежд и мечт.

Люблю своих детей и внуков. Правда, не хватило мне мужества, чтобы быть им душевно необходимым. Они относятся ко мне как к физиологической данности, а хотелось бы иного.
Сегодня счастье для меня — это суммарное ощущение сиюсекундного относительного благополучия. Знаешь, где находятся внуки в данную секунду — ура! Коленка не болит — победа! На сцену идти не надо — радость! Скоро на рыбалку, уже есть путёвка на Валдай — виват! И когда всё это соединяется вместе, думаешь: хорошо.

Ещё счастье — это когда возвращаешься после спектакля домой, ноги совершенно не ходят (в театре-то бегаешь — прикидываешься), выпиваешь пятьдесят шесть граммов, снимаешь все атрибуты, плюхаешься на кровать, вытягиваешься и — я высчитал — шесть секунд полного кайфа.
Так что всё время хочется дойти, раздеться, лечь и вытянуть ноги (слава богу, пока не протянуть). Вернее, так: доехать или дойти и лечь, доиграть и лечь, допить, доесть и лечь, договорить и лечь, долюбить и уснуть. Вообще лежать в ногу со временем.

Никак не могу сформулировать для себя смысл земного пребывания. И кто этот смысл запрограммировал?

Смысл — остаться в веках? Или хотя бы в пятилетке после конца? Напротив Большого театра стоит памятник Марксу. Его голова, как засранная голубятня, олицетворяет относительность бессмертия. Но к чему оно? Всё равно не узнаешь ТАМ. ....

Старикам иногда по утрам мерещится хорошее настроение. И они надеются на искренность. К вечеру эти надежды рассеиваются. Нынче существует жёсткий регламент скорби — от минуты молчания до вечного огня. Так что, если о себе сам не позаботишься, пиши пропало. Планета Земля в начале XXI века живёт в стиле гламурно-кровавого шоу, поэтому уходить с неё надо радостно и с блеском. Ростки этого «жанра» возникли давно, аж в 50-х годах прошлого века. Был такой дико элегантный, красивый, знаменитый чтец Всеволод Аксёнов. Он сам написал подробный сценарий своих похорон. Панихида в Концертном зале имени Чайковского имела огромный успех...

Умер Алеша Баталов. «Что имеем — не храним, потерявши — плачем» — вечный исторически-менталитетный лозунг нашей родины.

Материалы об ушедшем Баталове на денёчек вытеснили из всевозможных СМИ очередную фотосессию раскляченной в шпагате балерины на пляже в Майами. В газетах ханжески-слезливо умилялись дачей Баталова в Переделкине.

Ищем всем миром деньги на памятник Тане Самойловой. Несколько лет играли благотворительные концерты и спектакли, чтобы воздвигнуть на кладбище памятник Лёвочке Дурову.

Конечно, умирать надо вовремя, но как высчитать в наш меркантильно-прагматичный век, когда это вовремя, чтобы «благодарные» потомки тоже вовремя спохватились и поняли, кого они потеряли? Доски на стенах жилья, памятники на кладбище, названия улиц, пароходов, самолётов, огромное количество музеев-квартир и книги, книги, книги...

Мне, например, не хотелось бы, чтобы где-нибудь на окраине Сызрани вдруг возник Ширвиндтовский тупик.

Я прожил жизнь под девизом:
«Мы можем всё, нас могут все».

В промежутках между этими призывами мы пытались оставаться людьми ".

Александр Ширвиндт
Из книги "В промежутках между"

Станислав Лем, «Возвращение со звёзд», 1961 год.

Аркадий Стругацкий об Андрее Тарковском - из ранее неизвестного интервью (1981 г.):

"Многих интересует, и здесь тоже среди этих вопросов записано... Значит, Тарковский... Там была такая история, не совсем удачная. Тарковский, видимо, решил повторить опыт с «Солярисом» и снять фантастический фильм по четвертой главе «Пикника на обочине» — поход Сталкера и двух его жертв к Машине желаний, в книге — к Золотому шару. Постепенно там модификации разные были, спутниками Сталкера стали Ученый и Писатель, Золотой шар превратился в комнату, где все желания исполняются. Но все-таки это был фильм фантастический. Там было очень много элементов фантастики, они проходили через огонь, воду и медные трубы, они натыкались на чудовищные изменения времени и пространства и так далее. Вот по этому самому сценарию (это был, наверное, четвертый вариант, который мы сделали с братом) Андрей Арсеньевич отснял примерно две трети фильма. Все было хорошо, но в конце концов, поскольку он очень не верил в то, что ему дали пленку настоящую (там какие-то мухлевания происходили с пленкой на студии), он решил, что две трети уже готово, надо проявить, так же ведь ничего не сделаешь. А проявочная машина у нас есть только на «Мосфильме». Снимал он это дело, как вы, наверно, слыхали, под Таллином. Но здесь произошло несчастье. В проявочной машине что-то испортилось, и там погибла пленка Тарковского — две трети, погибла вся пленка молдавского режиссера Лотяну и половина «Сибириады» михалковской. Это было, конечно, страшно неприятно, потому что это ж не писательское дело: у писателя хоть черновики остаются, а здесь ничего, хоть шаром покати. Но мне так показалось, что это в какой-то степени, так сказать, судьба никак не хочет уступить мне и Борису Стругацким площадку. Потому что у нас были и раньше некоторые попытки выступить в кинематографе и ничего не получалось. И здесь уже, когда все получилось, — все исчезло, все пошло прахом. Но тут я увидел, что Тарковский, походив мрачнее тучи и слетав несколько раз из Таллина в Ленинград и обратно... Все время он держал свою съемочную группу, не распускал. И вдруг, повеселевший, явился ко мне и сказал: «Мы будем делать снова все». Дело в том, что он отснял две трети картины. Значит, примерно две трети суммы, которая отпущена на картину, истрачено. Осталась одна треть. Тарковскому предложили на выбор: либо с него спишут эти две трети и гуляй, товарищ, ищи следующую картину, либо (то, что предложил он) мы даем две серии, двухсерийную картину сделать. Тогда, получается, у него будет круглым счетом остаток плюс новая сумма на полнометражный. У Тарковского приняли это второе предложение, но он уже не хотел делать все полностью, выдохся на этом сюжете, который был сделан раньше. Да, честно говоря, и нам уже осточертело писать «Пикник на обочине». В третий раз это уже было невозможно. И Тарковский сделал одно замечательное предложение, которое все исправило. Говорит: «Давайте сделаем фильм, где Сталкер будет навыворот». С этим предложением я поехал в Ленинград, и мы с Борисом в течение 10-12 дней написали ему новый сценарий. После некоторых исправлений по этому сценарию Тарковский и отснял фильм. Часто спрашивают, довольны ли... Здесь были даже письма: «Как вы могли позволить Тарковскому изувечить...» и прочее, и прочее. Мне, честно говоря, фильм нравится больше, чем повесть. Я считаю, что фильм, который сделал Тарковский, — это просто гениальный фильм. Но есть у него один недостаток с точки зрения нас, неквалифицированных зрителей: он очень заставляет думать много, и, мало того, я сам, например, по первому разу, когда смотрел фильм, совершенно... (Смех, шум) Хотя там, понимаете, все совершенно — все диалоги, все эпизоды — все было как в сценарии. Но я, когда в первый раз смотрел... Это воплощено было так, что я просто не понимал ничего. Я не понял замысла, не понял, о чем этот фильм. Тогда я посмотрел второй раз. И с третьего раза я наконец определил для себя, о чем этот фильм, как я его понимаю. Как его понимает Тарковский, я не знаю. Но фильм, несомненно, гениальный. Не потому что я его не понимаю (смеется), а потому что он гениальный просто.

Слушатель: А как вы для себя <его понимаете>?

АС: У меня есть метафора небольшая, для того чтобы коротко это сказать. Представьте себе, что человек из счастливого какого-то времени — из XXI или XXII века — или из каких-то более счастливых миров, чем наш, явился на нашу Землю и посмотрел, как мы живем. Посмотрел, ужаснулся и решил выразить в фильме-притче основные тенденции духовного движения в человечестве. Не знаю, понятно ли я объясняю. «Сталкер» ни в какой мере не является фантастическим фильмом. Там нет фантастики ни на грош. Есть Комната желаний или нет Комнаты желаний, мы не знаем. Чей голос остановил этого журналиста, когда он шел напрямки, мы тоже не знаем. Все то, что можно было бы принять за фантастику, там двусмысленно. Оно не фантастика. Кто вам поручится, что этот самый Сталкер не является просто одним из тех наивных и фанатичных проповедников какой-то новой веры, который идет на все для того, чтобы обращать людей в свою веру: и на обман, и на всякие прочие вещи. Единственное, что может навести на мысль о фантастике, — это движение стакана в конце девочкой безногой. Но, опять же, очень вовремя проходит поезд. Да, так что же это за фильм по жанру? По жанру фильм — это притча. Притча, в отличие от, скажем, сказки и так далее... мы так считаем, что можно называть. Анекдот, в котором действующие лица выполняют наиболее характерные для данных обстоятельств, для данного духовного уровня — интеллектуального уровня этого времени, о котором идет в притче <речь>, действия. Вот так я <понимаю>.
<...>

Слушатель: Есть <…> приятная работа на сценарий Кира Булычева «Через тернии к звездам». Во всяком случае, я считаю, по сравнению с прошлой фантастикой это шаг вперед.
Другой слушатель: После «Соляриса» по крайней мере.

АС: Нет. Я считаю, что «Солярис» на очень большой высоте.
<...>
АС (читает вопрос): Верно ли, что в „Сталкере” прозвучала тема „Гадких лебедей ”?
Нет. Тема там не прозвучала. То есть, если она и прозвучала, то в фигуре Писателя. Но дело в том, что Писатель в «Сталкере» — это совершенная противоположность нашему Баневу в «Гадких лебедях». Мы взяли оттуда просто несколько кокетливо самобичующих высказываний Банева. Потому что у этого Писателя в «Сталкере», человека совершенно опустошенного, не знающего, для чего он идет в Зону, они звучат все равно достаточно убедительно. Люди могут говорить одни и те же слова, выражать одни и те же мысли в очень разных обстоятельствах. И очень разные люди. И это будет уместно, так нам показалось. Во всяком случае, Андрею Арсеньевичу они понравились, когда мы предложили ему их использовать.

Слушатель Л.: А что вы можете сказать об операторе «Сталкера»? Я думаю, что все согласятся, что это очень здорово было сделано.

АС: После катастрофы на «Мосфильме» Рерберг ушел от Тарковского, и Тарковский просто взял <другого>. Тарковский был вынужден... Ну, почему вынужден — по-моему, оператор этот... Он такой обыкновенный добротный хороший оператор, я его фамилию, к сожалению, все время забываю. (Окончательную версию "Сталкера" снял Александр Княжинский. Его и имеет в виду здесь АС. - прим. комм.) Он<и>, по-моему, работали хорошо. С Рербергом, может быть, было бы хуже. Но Тарковский сам блестящий оператор, вот в чем все дело. Просто замечательный. Он все это сам... Все сам!
<...>

АС (читает вопрос): Как вы относитесь к фильмам Тарковского, по отдельности к каждому?
Все очень люблю, все очень нравится. Конечно, по-разному. Ну, «Иваново детство» — это такой трагический военный фильм. Немножечко, так сказать, недозволенная тема, потому что, может быть, сделать на такую тему фильм и плохой режиссер может, все равно люди будут плакать. Ну а здесь еще мастерство Тарковского. «Андрей Рублев» — это его первая вспышка гениальности, конечно. Затем идет «Солярис». Вот здесь первый промах допустил Андрей Арсеньевич, по-моему, не надо было ему устраивать эту всю историю, кутерьму на чужих планетах, в чужих мирах. <…> Тарковский — я выражаю не только свое мнение, но и мнение Тарковского — ему не нужно было забираться так далеко. Всю эту историю можно было разыграть в московском загородном доме каком-нибудь, в лесу. И было бы гораздо эффектнее, на мой взгляд. Да, ну еще «Зеркало»! Но «Зеркало» — это и есть «Зеркало». Это прекрасная вещь. <…> Здесь ведь что, с «Зеркалом», на мой взгляд. «Зеркало» — это первый, в котором я встречаюсь... ну, правда, это было у итальянцев еще. А вот поток сознания в кино... «Зеркало» — это очень удачная штука, по-моему. Недаром же орали на Тарковского... про Тарковского наши гиганты кинематографические. «Тарковский сделал фильм для себя, который никому больше, кроме него, не нужен» и так далее.
<...>

АС (читает вопрос): В чем гениальность „Сталкера"?
Товарищи, я уже говорил, как я для себя определяю «Сталкера». Что это картина двадцать второго века. Фильм-притча из двадцать второго века о нашем времени. Поэтому я здесь повторяться не буду. А если вы меня спрашиваете — в чем гениальность «Сталкера» с точки зрения кинематографа чистого, то здесь я пас. Я не знаю, может, среди вас есть специалисты по кинематографу... Но я не являюсь ни режиссером, ни оператором, ни преподавателем ВГИКа, ни Сергеем Герасимовым, ни Бондарчуком. (Смех) Я простой Стругацкий, которого Тарковский только на этой вот фильме и научил с большими трудами писать сценарии. Так что я даже сценаристом себя не могу считать.

Слушательница: А вы не видите никаких недостатков в «Сталкере»? Совершенно никаких?

АС: Нет! Нет. Меня там все удовлетворяет. То есть, несомненно, поскольку и на Солнце есть пятна, там есть какие-то недостатки... И потом, понимаете, в чем дело... С какой-то точки зрения я могу, например, найти какие-то недостатки в великой «Войне и мире». Могу найти недостатки, скажем, в Уэллсе, в «Борьбе миров». Могу найти недостатки в «Бесах» Достоевского. Даже в Булгакове я могу с какой-то точки зрения найти недостатки. Но это не меняет совершенно классического, социального, идеологического значения всех перечисленных произведений для человечества, верно ведь?"
----
Запись и организация квартирного вечера: Александр Николаевич Кривомазов
Расшифровка: Илья Симановский, Дарья Ушкова, Татьяна Еремеева, Евгений Смирнов
Опубликовано в журнале "Новый мир", №8 (2020 г.)

http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2020_8/Content/Publication6_7532/Default.aspx?fbclid=IwAR3WS2NOaRB0wOdrBsyfnWAaxtb5 crnFjwtBNDf8bg40JDXcwcafooPfDVc

КАК БОРИС СИЧКИН ПИСЬМА МАРКУ ФРАДКИНУ ПИСАЛ

Меня часто спрашивают, почему я, будучи популярным артистом, который хорошо зарабатывал, имел прекрасную трехкомнатную квартиру в центре Москвы, машину, дачу и пр., уехал?

В 1971 году меня по сфабрикованному обвинению посадили в Тамбовскую тюрьму. Впоследствии меня оправдали, дело было закрыто, работники прокуратуры наказаны, но до этого я просидел год и две недели в тюрьме, сыну в этой связи не дали поступить в Московскую консерваторию, в течение 2-х лет, пока длилось доследование, мне не давали работать, мое имя вырезали из титров фильма «Неисправимый лгун», в фильме «Повар и певица» меня озвучили другим актером и т.д. Короче, я понял, что страна игривая, в ней с тобой могут сделать все, что угодно, а особенно, учитывая, что у сына Емельяна — в меня — язык до щиколотки, который, как известно, доведет если не до Киева, то уж до тюрьмы точно, я решил удалиться от гнутой страны на максимально возможное расстояние. К счастью, после подачи заявления, если у меня и были какие-то сомнения по поводу принятого решения, то до боли родные, вездесущие подлость и хамство быстро их развеяли.

Мать моей жены с нами не уезжала, и, естественно, ее надо было обеспечить жилплощадью. Она была прописана с нами, но, поскольку оставаться одной в 3-комнатной квартире ей бы не разрешили, я договорился на обмен — 2-комнатная квартира с доплатой. Этот обмен должен был быть одобрен на собрании правления кооператива, членом которого я состоял. <...>

Больше всех суетился композитор Марк Фрадкин. <...> Фрадкин имел конкретные виды на мою квартиру и развернул активную деятельность еще до собрания: он обрабатывал членов правления, запугивая их тем, как может быть расценена помощь врагу народа, с именем КГБ на устах ходил по квартирам, собирал подписи жильцов против моего обмена, короче, делал все, что было в его силах, чтобы помешать.

С Фрадкиным во время войны мы долгое время были в одной части, где он заслужил звание «самый жадный еврей средней полосы России». Впрочем, я думаю, это было явным преуменьшением, и он вполне был достоин выхода на всесоюзный, если не на международный уровень.

Плюшкин по сравнению с ним был мотом. Покойный Ян Френкель, талантливый композитор и очаровательный человек, рассказывал мне, что Фрадкин постоянно уговаривал его зайти в гости, посидеть за рюмкой у его уникального бара. Один раз, когда они были около дома Фрадкина, тот его наконец зазвал, но при этом сказал:

— Ян, в баре все есть, но чтобы его не разрушать, а это произведение искусства — ты сам убедишься, купи бутылочку водки. Закуски навалом, но на всякий случай купи колбаски, если хочешь, сыра, ну, рыбки какой-нибудь и возьми батон хлеба.

В результате они сели у бара, выпили водку Френкеля, закусили его продуктами, а Фрадкин даже чая не предложил.

В свое время Фрадкин мечтал попасть к нам в кооператив по причине хорошего района и того, что он был дешевле других кооперативов, но собрание было категорически против, мотивируя это тем, что Фрадкин не артист эстрады, богат и может купить квартиру в любом другом кооперативе. Я в то время был членом правления, со мной считались, и, когда жена Фрадкина со слезами на глазах умоляла меня помочь им, я, по своей мягкотелости, не смог отказать и уговорил правление проголосовать за Фрадкина. Позже история повторилась с их дочерью, Женей, которая тоже хотела жить в нашем кооперативе. Оба раза члены правления говорили, что они голосовали не за Фрадкина, а за меня.
Возвращаясь к нашему собранию, Фрадкин его закончил, коротко и по-деловому резюмировав:

— Товарищи, нам надо решить вопрос об обмене Сичкина, в связи с тем, что он бросает нашу Родину, плюет на все то, что сделала для него эта страна и хочет выгодно переметнуться на Запад. Нас он просит в этом ему помочь. Давайте голосовать.

Почти все русские, включая членов партии, проголосовали за меня, а все евреи, которых было большинство, против. В результате тещу выгнали из квартиры, а я получил огромное моральное удовлетворение — еду правильно.

Первое, что я сделал в Вене, это отправил вызов Фрадкину и в придачу к нему письмо следующего содержания:

«Дорогой Марик!
Все в порядке, вся наша мишпуха уже в Вене, все удалось провезти и твое тоже. Как ты правильно сказал, таможенники такие же тупые, как вся вонючая советская власть и бигуди осмотреть не догадаются. Так и вышло, только у Симы очень болит шея, все-таки каждый весил три кило. Пусть Рая до отъезда тренирует шею, у тебя шея, конечно, покрепче, но ты ж в бигудях не поедешь. Как нам сказали, в Америке иконы сейчас идут слабо, а ты знаешь, израильтяне из голландского посольства совсем обнаглели и хотят за провоз 20 процентов.

Марк, вот прошло, казалось бы, всего несколько дней, а мы уже очень соскучились. Все со слезами на глазах вспоминают твое последнее напутствие: „Я рад и счастлив за вас, что вы покидаете эту омерзительную страну, кошмарное наследие двух мерзких карликов: картавого сифилитика Ленина и рябого параноика Сталина. Дай вам Бог!“ А как мы смеялись на проводах, когда ты сказал, что был и остаешься убежденным сионистом, а все твои якобы русские песни на самом деле основаны на еврейском фольклоре, сел за рояль, начал их одним пальцем наигрывать и объяснять, из какого синагогиального кадиша они взяты... Короче, ждем тебя и Раю с нетерпением, дай Бог, уже скоро.
Крепко обнимаем, целуем Арон, Пиля, Сима, Двойра и Ревекка».

Как мне впоследствии сообщил конферансье Борис Брунов, Фрадкин тут же побежал в КГБ и начал клясться, что у него нет икон и валюты, и он никуда не собирается ехать. Там (еще раз) прочитали письмо и, пытаясь сохранить серьезное выражение лица, посоветовали успокоиться, его никто ни в чем не обвиняет, многие получают вызовы, но если он не и собирается уезжать, ему не о чем волноваться. Фрадкин, тем не менее, был в панике, жена Рая на нервной почве начала курить.
Забегая вперед, второй вызов и письмо, но уже на адрес домоуправления «для Фрадкина» и якобы от другого лица я послал из Италии и третье, на адрес Союза Композиторов РСФСР Родиону Щедрину для Фрадкина из Нью-Йорка.

ВТОРОЕ ПИСЬМО:

«Привет, Марик!
Сразу по делу: твою капусту и рыжье получил, но с летчиками больше в долю не падай — они засветились. Канай в Севастополь, свяжись с кентами и попробуй зафузить моряков атомных подводных лодок. Как договаривались, я откусил три косых, остальное твое, тебя ждет. Антиквар превращай в зелень, его не втырить и могут закнокать. Вообще, ходи на цирлах, подальше от катрана, шныров и козырных — тебе сейчас самое время лепить темнуху. Учти, телефон прослушивается — ботай по фене. Слыхал парашу, как ты вертухаям туфту впаривал — все правильно, пока не откинешься, хиляй за патриота. Вся маза тебя ждет, на любой малине будешь первым человеком, братва мечтает послушать в твоем исполнении песни Шаинского. Поменьше пей и чифири, а то, что Рая шмалит дурь, не страшно — главное, чтоб не села на иглу. Бывай, до встречи. Валера».

Фрадкин потерял сон, не помогали сильнейшие снотворные, снова побежал в КГБ, потом в домоуправление, ходил по квартирам, бился в судорогах и кричал, что он не имеет к этому никакого отношения, а все это провокации Сичкина. Рая курила одну за одной и дошла до 4-х пачек в день. В КГБ хохотали до слез и с нетерпением ожидали следующего письма и очередного визита идиота.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ:

«Здравствуй, дорогой Марк! Прости, что так долго не писали, но сначала хотели получить товар, чтобы ты был спокоен. Слава Богу, все окей, все контейнеры прибыли, с аргентинцами расчитались, так что ты уже в порядке: даже за один контейнер Рая спокойно может открыть массажный салон, а bляdей среди иммигрантов навалом. Вообще, если ты сможешь переправить хотя бы 25 процентов своего состояния, то до конца жизни здесь будешь купаться в золоте. Если ты еще не обрезан, то здесь можно устроить за большие деньги: все иммигранты придут посмотреть на обрезание композитора Марка Фрадкина. Свою коллекцию порнографии не вези, здесь этого добра полно, оставь Жене. Да, и скажи ей, чтобы хотя бы до вашего отъезда перестала фарцевать — береженого Бог бережет. Марик, мой тебе совет: пока ты в Союзе, учи нотную грамоту и хотя бы чуть-чуть гармонию — там ты можешь напеть мелодию, и „негр“ ее тебе записывает, а здесь негров много, но все они такие грамотные, как ты.
У нас все хорошо: молодые получают вэлфер, старые — пенсию, а бизнесы на кеш. Английский можешь не учить, он здесь не нужен: на Брайтоне все на русско-еврейском жаргоне с одесским акцентом, а то, что у тебя первый язык идиш — огромный плюс. Тебя вся помнят и ждут, а твою знаменитую шутку: „Если бы Фаня Каплан закончила курсы ворошиловского стрелка, мы намного раньше избавились бы от этого картавого фантаста“, — здешние артисты читают со сцены.
С нетерпением ждем встречи,
3ай гезунд апдетер Мотл Фрадкин!
Целуем
Наум, Фира, Бася, Абрам и тетя Рахиль!

P.S. Будете ехать, пусть Рая не глотает камни — Соня так и не просралась!»

© Из книги: Бориса Сичкина | «Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума»

ВЕЖЛИВОСТЬ

Мужики такого рода встречаются редко. А вот женщины много чаще. Обычно им около сорока-пятидесяти, они хорошо одеты, ухожены, выглядят прилично. Беда окружающих в том, что эти женщины липко и приторно вежливы.
Стою я сегодня на остановке маршрутки. Рядом такая вот дама и молодая девушка. Дама обращается к девушке:
- Скажите, пожалуйста, если, конечно, вы знаете, проходит ли тут маршрутка номер 203?
- Да, конечно, проходит! – отвечает девушка.
- Будьте так любезны, успокойте меня, а вы уверены?
- Конечно, уверена!
- Тогда, будьте так добры, скажите, пожалуйста, милая девушка, давно ли вы в ней ехали?
- Позавчера!
- Не откажите в любезности сказать, уверены ли вы в том, что проходила она именно тут?
Тут девчонка не выдержала, заплакала, - молоденькая ведь, никакой выдержки! - вскочила в первую попавшуюся маршрутку и бежала.
А я остался. Да-да, произошло то, о чем вы подумали! Дама приблизилась и задала первый вопрос:
- Скажите, пожалуйста, если, конечно, вы знаете, проходит ли тут маршрутка номер 203?
Именно! Он был копией вопроса, заданного барышне.
Думаете, я нагрубил? Нет и еще раз нет! Я родился и вырос в этом городе и умею разговаривать с любым собеседником! Так что, собрал волю в кулак и ответил:
- Насколько мне известно, уважаемая, маршрутка за номером 203, следующая по маршруту Цементный завод – парк имени Шевченко проходит именно тут!
Как я?
Дама слегка растерялась, но форму держала.
- Не откажите в любезности, если вам не трудно сообщить, не поменяла ли эта маршрутка свой маршрут!
- Уверяю вас, уважаемая, что маршрут номер 203 остался неизменным!
- Тогда сообщите мне, будьте любезны, почему я уже двадцать минут ее жду, а маршрутки все нет?
- К сожалению великому, мне неизвестны точные причины задержки столь необходимой вам маршрутки. Мне очень жаль, что городское транспортное хозяйство не до конца оправдывает ваши ожидания…. – растекся и я патокой. Мол, и мы не лаком сыты!
И тогда последовала ее коронная фраза:
- Вы только подумайте! Каждый день стою тут в одно и то же время, и, представляете себе, одна и та же история!
Нет-нет! Меня никто не держал! Нет, я не произнес сакраментальное: - Женщина, вы не правы! – в переводе нашего сантехника Кости. Я собрал в кулак всю свою выдержку и выдал:
- Да, это, дорогая мадам, весьма прискорбная ситуация, вынуждающая вас понапрасну терять ваше драгоценное время на бесполезное и нудное ожидание! Хотя лично для меня оно проходит весьма полезно в беседе с такой замечательной собеседницей! Ой, уважаемая, куда вы?
Но она бежала!
И втиснулась в автобусик, явно не 203-й, и умчалась от меня, вертя пальцем у лба.
А я остался.
- Слышь, мужик, - послышалось рядом, - сегодня вторник или четверг?
- А хрен его знает! – радостно ответил я.

А. Бирштейн

Уже далёкий 1912 год. Джек Лондон, "Алая чума".
Казалось бы, фантастика, но отчасти пророчество.

Интересно! Я в свое время Джека Лондона перечитал вдоль и поперек, рассказы по многу раз само собой, Мартин Иден и Маленькая хозяйка большого дома (в частности) по нескольку раз, но об Алой чуме слышу впервые.
Спасибо!