Шедевры

Ёжик
Папе было сорок лет, Славику — десять, ежику — и того меньше.
Славик притащил ежика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал:
— Пап, смотри!
Папа отложил газету и осмотрел ежика. Ежик был курносый и симпатичный. Кроме того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил животных.
— Хороший еж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал?
— Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик.
— Подарил, значит? — уточнил папа.
— Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ежика, а я ему билетик.
— Какой еще билетик?
— Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ежика на пол. — Папа, ему надо молока дать...
— Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет?
— Я его купил, — сказал Славик.
— У кого?
— У дяденьки на улице... Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек... Ой, папа, ежик под диван полез...
— Погоди ты со своим ежиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг этот билет что-нибудь выиграл?
— Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ежиком.
— То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота. — Что выиграл?
— Холодильник! — сказал Славик и улыбнулся.
— Что такое?! — папа как-то странно задрожал. — Холодильник?!.. Что ты мелешь?.. Откуда ты это знаешь?!
— Как откуда? — обиделся Славик. — Я его проверил по газете... Там первые три циферки совпали... и остальные... И серия та же!.. Я уже умею проверять, папа! Я же взрослый!
— Взрослый?! — папа так зашипел, что ежик, который вылез из-под дивана, от страха свернулся в клубок. — Взрослый?!.. Меняешь холодильник на ежика?
— Но я подумал, — испуганно сказал Славик, — я подумал, что холодильник у нас уже есть, а ежика нет...
— Замолчи! — закричал папа и вскочил с дивана. — Кто?! Кто этот мальчик?! Где он?!
— Он в соседнем доме живет, — сказал Славик и заплакал. — Его Сеня зовут...
— Идем! — снова закричал папа и схватил ежика голыми руками. — Идем быстро!
— Не пойду, — всхлипывая, сказал Славик. — Не хочу холодильник, хочу ежика!
— Да пойдем же, оболтус, — захрипел папа. — Только бы вернуть билет, я тебе сотню ежиков куплю...
— Нет... — ревел Славик. — Не купишь... Сенька и так не хотел меняться, я его еле уговорил...
— Тоже, видно, мыслитель! — ехидно сказал папа. — Ну, быстро!..
Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел на грозного папу, который в одной руке нес Славика, а в другой — ежа.
— Где? — спросил папа, надвигаясь на Сеню. — Где билет? Уголовник, возьми свою колючку и отдай билет!
— У меня нет билета! — сказал Сеня и задрожал.
— А где он?! — закричал папа. — Что ты с ним сделал, ростовщик? Продал?
— Я из него голубя сделал, — прошептал Сеня и захныкал.
— Не плачь! — сказал папа, стараясь быть спокойным. — Не плачь, мальчик... Значит, ты сделал из него голубя. А где этот голубок?.. Где он?..
— Он на карнизе засел... — сказал Сеня.
— На каком карнизе?
— Вон на том! — и Сеня показал на карниз второго этажа.
Папа снял пальто и полез по водосточной трубе.
Дети снизу с восторгом наблюдали за ним.
Два раза папа срывался, но потом все-таки дополз до карниза и снял маленького желтенького бумажного голубя, который уже слегка размок от воды.
Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул билетик и увидел, что он выпущен два года тому назад.
— Ты его когда купил? — спросил папа у Славика.
— Еще во втором классе, — сказал Славик.
— А когда проверял?
— Вчера.
— Это не тот тираж... — устало сказал папа.
— Ну и что же? — сказал Славик. — Зато все циферки сходятся...
Папа молча отошел в сторонку и сел на лавочку.
Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли оранжевые круги... Он тяжело опустил голову.
— Папа, — тихо сказал Славик, подходя к отцу. — Ты не расстраивайся! Сенька говорит, что он все равно отдает нам ежика...
— Спасибо! — сказал папа. — Спасибо, Сеня...
Он встал и пошел к дому. Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда уж не вернуть того счастливого времени, когда с легким сердцем меняют холодильник на ежа.
Автор: Григорий Горин (1970)

Скамейка в эфире
Дальнобойщиком я работаю давно. Можно сказать - живу на трассе. Намотал я на кардан не один миллион километров, и не один грузовик из-под моего зада на списание от усталости пошёл. Насмотрелся я за жизнь свою шофёрскую всего. И смешного, и страшного, и глупости человеческой навидался с жадностью вперемешку. Рассказать могу много всякого, и про чёрного пса, и про чёрного мотоциклиста, и про стопщиков-призраков... Но настроение нынче не то… Поэтому поведаю про взаимопомощь, про готовность подставить плечо совершенно незнакомому водиле, которого, может, и не встретишь больше. На дороге ведь иначе нельзя: сегодня ты ему помог, а завтра он. Раньше, при совке, народ был добрей и доверчивей, а сейчас иной мимо проедет, а иной не погнушается и деньгами благодарность принять… Ну да и трава тогда была зеленей, и девушки красивей.
Был у меня случай один году эдак в десятом, а может и одиннадцатом - уже года четыре я на себя тогда работал - возвращался я в Россию из Белоруссии. К бульбашам съездил успешно, а вот на обратном пути заказчик прокатил меня, и пришлось импровизировать на ходу. Нашел груз я себе, в Первопрестольную из Гродно, по цене договорились, всё всех устроило. Единственная проблема была в том, что сроки поджимали, да так сильно, что положенным отдыхом нужно было в нарушение всех норм и здравому смыслу вопреки пренебречь. Ну, куда деваться, по-другому было бы не успеть, а неустойка в договоре была неслабая прописана. Если без подробностей, то долетел я до Гродно, там погрузился, заправился под пробку, запасся сухпаем и кофе, и выдвинулся в столицу. По трассе Е30 до границы, а после границы она становится уже М1, Минским шоссе, и ведёт прямо до Москвы через Смоленск, Вязьму, Гагарин и Можайск.
И вот уже у нас, в России, кофе действовать перестал. Начал я не просто засыпать, а отрубаться наглухо. Та стадия, когда понимаешь, что засыпаешь, у меня уже прошла. И началась другая стадия, весьма опасная для водителя. Граница между сном и бодрствованием стала практически незаметной. Вот едешь ты, движок урчит, мосты поют тихонько, разметка мерно мелькает в свете фар, исчезая под длинным капотом грузовика, тебя покачивает на волнах и встряхивает на неровностях… И вдруг - рраз!!! – и ты просыпаешься башкой на руле, даже не поняв, что заснул, а фура уже правыми колёсами по обочине едет и к краю полотна сползает.
Музыку сделал погромче и открыл окно, запустив в кабину холодный осенний воздух. Помогло, но ненадолго. И понял я, что нужен мне отдых, хоть на пару часов. Или опоздать ненадолго, но выспавшись, или насовсем, разобрав фуру на запчасти в аварии. Но участок трассы такой пошёл дурацкий - вроде и кафешки иногда, и заправки промелькивают, а стоянки нормальной нету, и на обочине вставать одному, как пень посреди полянки, чревато всякими неприятностями. И тут, когда стало совсем уж невмоготу, ожила у меня рация, предыдущие несколько часов молчавшая.
Прорезался в эфире Валька на Скамейке, рубаха-парень, свой в доску, знали его если не все, то многие. Сколько народу он выручил, не счесть. Топливо, запаска, инструмент – да что угодно! Ничего ему жалко не было. Один раз даже где-то за Уралом он посреди пятидесятиградусной зимы сутки куковал с парнишкой, которому баки летней соляркой заправили люди нехорошие. Встали они рядком на двух фурах, грелись в Валентиновой, и по очереди бегали груз охранять. И так до приезда запасного грузовика. И всё равно Вале было, что сам гружёный был и в срок не успел, на деньги попав. Зато парень вырученный сына новорожденного в честь Валентина назвал, вот и всё. А позывной у Вали такой был, потому что ездил он на древней Скании Т142, у нас все Скании скамейками в народе прозвали, так и пошло – Валя на Скамейке.
- Ну что, как на трассе? – басок Валентина раздался из динамика так громко и ясно, как будто он у меня в спальнике сидел. – А ну крепче за шофёрку держись, баран!
«Какая связь хорошая, и помех нет почти». – Подумал я, встряхнувшись, а вслух ответил, вдавив кнопку сбоку микрофона. – Привет, Скамейкин! Давно тебя слышно не было!
- Это кто там такой вежливый? Ты что ли, Американец? – забасил Валентин. – Позвоночник-то в трусы ещё не осыпался на рессорах дубовых гонять?
Ну да, Американец, или Мишка-американец – это я. Потому что много лет езжу на американских тягачах. Многие их ругают за неповоротливость, подвеску жёсткую, плохой обзор, а по мне – так лучше тягачей не найти. Движок мощный и всеядный, мосты бессмертные, сцепление при определённой сноровке нужно, только чтоб с места стронуться, а спальник вообще просторней, чем моя однушка в Бутово - чего ещё желать дальнобойщику?
- Всё хохмишь, хохмач? Один вот такой тоже всё хохмил, шерсть на носу! – отвечаю ему. – Позвоночник мой ещё меня, тебя и твою скамейку древнюю переживёт!
- Но-но! Ты на Скамеечку мою рот свой скверный не разевай. - притворно обиделся Валя. – Это Самый Лучший Грузовик на Свете!
Вот именно так, все четыре слова с большой буквы. У Вали и его Скамейки, то есть Скании Т142, любовь неземная. Как к нему попал тупоносый монстр, история умалчивает, но зато все знают, что вложил Валя в этот труп восьмидесятых годов постройки немало сил и средств, восстанавливая в течение двух долгих лет, и менять ни на что не собирается, поддерживая машину в очень хорошем техническом состоянии.
- Валя, не кипятись! – поспешил я с извинениями. - Прости уж примитивного организма, что варежкой не по делу хлопает!
- То-то же! И впредь я бы попросил, во избежание нарушения безобразиев того этого! – зарокотал Валя с оловянными интонациями записного «козырька». И продолжил уже нормально. – Сам как, Мишаня? Держишься?
- Держусь. – щёлкаю ему клавишей в ответ. – А куда деваться?
- Ты сколько часов без продыха за рулём, герой асфальта?
- Ну, много, а ты с чего взял? Я ещё столько же могу!
- Но-но, не хорохорься. По речи твоей всё и так ясно, ты над каждым ответом по полминуты тормозишь!
- Валь, не наседай, всё в порядке у меня. И сроки жмут!
- Жмут-подожмут! – прорезалась сталь в голосе Валентина. - Ты где сейчас?
Я повертел ватной головой в поисках ориентиров и, кое-как определившись на местности, сообщил Валентину свои примерные координаты.
- А теперь молча сбрасывай до пятнадцати в час! – чеканя каждое слово, проговорил Валентин. – Сейчас же!
Прозвучало в его голосе что-то настолько властное, что я без единой мысли машинально врубил «парашют» и заворочал рычагом коробки. Грузовик, сотрясаясь всем своим стальным телом, протестующе завыл движком и трансмиссией. И вот стрелка спидометра подрагивает у цифры 15. Гладкое полотно дороги плавно стелется под колёса, поворачивает влево. Потихоньку ворочаю рулём, следуя за изгибом дороги, и вижу, что цвет полотна в луче фар изменился. Теперь он антрацитно-чёрный и слегка поблёскивает. Холодный пот моментально выступает у меня между лопатками и ткань рубашки противно прилипает к спине. Чёрный лёд. Явление в наших широтах довольно распространённое и весьма опасное. В результате сочетания разных погодных условий асфальт покрывается тонким слоем льда, прозрачного и поэтому практически невидимого даже при свете дня. Машина, хоть на шипованной резине, хоть на цепях, хоть на чём, при попадании на чёрный лёд становится неуправляемой. Каждый неосторожный манёвр ведёт к заносу, развороту и скорой встрече с кюветом или отбойником. Руль предательски пустеет, и хвост потихоньку потянуло наружу поворота. Ювелирно подруливаю, едва притрагиваясь к педали газа, вылавливаю фуру. Потихоньку, потихоньку. Представляю себе, что грузовик доверху загружен нитроглицерином, как в черно-белом кино «Плата за страх», и ползу дальше на цыпочках, задержав дыхание. И вот без малого пятьсот метров чёрной гадости позади. Вытираю пот со лба и потихоньку прибавляю скорость. Спать расхотелось. Совсем.
- Ну как, Мишка, справился? – ожил динамик рации. – Не сложился?
- Всё отлично, Валь. – хрипло отвечаю я. – А ты откуда про лёд узнал? Впереди меня ползёшь?
- Нну… Типа того. – едва заметно замялся Валентин. – Всё равно не нагонишь, каракатица!
- Да какое там! Не до гонок мне. – отвечаю. – Весь мокрый, как мышь, и выжат, как лимон…
- Повезло тебе, мышь лимонная! – хохотнул Валя. – Через пару километров нормальный паркинг будет, там швартуйся!
И впрямь, совсем скоро, через пяток минут весёлого трёпа, за изгибом трассы показались фонари, освещающие территорию хорошо знакомой мне парковки.
- Валь, я твой должник! – сказал я, нажав на клавишу передачи. – Спасибо, что довел. Без тебя не доехал бы, как пить дать… Или заснул бы или слетел на ледышке.
- Да какой должник, глупости-то не говори! – смущённо буркнул Валентин. – Ты это, спать лучше ложись. Утро вечера мудреней. Всё, отбой!
И в эфире воцарилась тишина. В полуобморочном состоянии я приткнул грузовик на свободное местечко. Сил хватило лишь на то, чтобы обойти машину вокруг, с умным видом и едва не промахиваясь попинать по колёсам, проверить замки и навесное, и упасть в спальник. Проснулся я часа через три, на рассвете, бодрый и свежий. Судя по всему, времени, хоть и впритык, но хватало. Я вытащил из шкафчика полотенце и зубную пасту, прихватил бутыль с водой и отправился на улицу, немного умыться. И при свете дня увидел кое-что, что заставило меня выронить бутылку и на неверных ногах прошагать к дальнему углу парковки. Там стоял почерневший остов сгоревшего грузовика.
- Это кому не повезло? – спросил я худосочного водилу, ковырявшегося около красного МАНа. Спросил совсем зря, поскольку характерный силуэт выгоревшей кабины и остатки голубой краски на капоте не оставляли никакого простора для сомнений.
- Это? Да Валькина Скамейка! – затараторил тот. – Уж три дня тому полыхнула ночью не пойми с чего, да так, что Валька выбраться и не успел… Вот тута стояла она, пятно чёрное вишь? Это уж потом её в угол оттащили, чтоб не мешалась…
- Валька не выбрался? – перебил я его, внутренне обмирая. – В машине остался?
-Ну, ясен-красен! Автономка, кажись, пыхнула, или проводка, или ещё что, и машина как свечка! – всплеснул мужичонка руками. – А Валька спал. Да все, жёваный крот, спали!
Не прощаясь, я вернулся в тягач, завёл двигатель и отправился в путь. На душе было погано, муторно и… странно? Это что получается, Валентин со мной оттуда говорил? С того света? Получается, что так… Это вон как, при жизни на помощь был готов любому прийти, и после смерти таким остался… Да, а рацию я утром включить не смог. В Москве уже, после разгрузки, полез разбираться, а там провод массы отвалился, гайка раскрутилась просто. И думаю я вот о чём: а когда именно этот провод у меня отвалился? По всему выходит, что сильно накануне, потому что до связи с Валентином рация вообще молчала, а ведь я её никогда не вырубаю.
Больше я Валентина в эфире никогда не слышал. Почему? Не ведаю. Вот знакомые шофера рассказывают всякое-разное. Дескать, выходит Валя изредка в эфир, и всегда по делу: об опасностях всяких предупреждает, об авариях, и даже может указать на неисправность грузовика. Можете думать что угодно, но я верю, что хоть один из десятка болтунов и впрямь говорил с Валентином.
Хороший был он парень, Валентин на Скамейке, царствие ему небесное, память по себе добрую оставил, и где-то далеко мальчишка растёт, названный в его честь. Дай бог, чтобы вырос достойным человеком.

БЕГУЩИЙ ЧЕЛОВЕК
9-го мая я ехал на дачу. Дороги почти пустые, весь народ сидел по домам и отмечал.
Подмосковье накрыла не майская жара и не проснувшийся от зимней спячки кондиционер изо всех сил спасал меня от забортного пекла.
Внезапно уткнулись в глухую пробку, там где её вообще быть не должно, навигатор показывал, что где-то далеко перекрыта дорога, праздник всё-таки.
Курильщики покинули свои, украшенные красными знамёнами, машины и разбрелись по всей эстакаде подышать горячим асфальтом.
Тогда я увидел его в первый раз.
Это был долговязый, белобрысый сержант, он промчался галопом мимо меня, ловко, как оленёнок, маневрируя между стоячими машинами. Казалось, что где-то рядом, за эстакадой его ждал грузовик с парадными бойцами, вот сержантик и припустил, чтобы своих не задерживать.
Спустя минут двадцать, поток медленно двинулся, дело пошло и вскоре я увидел его опять. Сержант бежал где-то далеко впереди меня, уже не так быстро и не так легко как раньше, но точно изо всех человеческих сил и это было видно. Бежал, как раненый лётчик от немецких овчарок. За десять минут я постепенно догнал и поравнялся с бегущим, открыл окно и крикнул:
- Эй, Боец! Я в сторону Звенигорода, если по пути, садись, подвезу.
Гримаса боли у бегущего сменилась удивлением, а потом и неподдельной детской радостью. Сержант бросился ко мне, и тут силы покинули его, он прямо как марионетка сложился на сидение. В машине ностальгически запахло казармой. Вначале бедолага мог только тяжело дышать, как дышит умирающая собака у ветеринара, потом он уловил паузу между вдохами и выдавил из себя свистящий сип:
- Хасоэ хасиа.
- Да, не за что. Ты помолчи, не разговаривай пока, успокойся и отдышись хорошенько. Вот, водички хлебни.
Через пару минут, пробка совсем рассосалась и мы летели под шестьдесят. Мокрый, как из бани, сержант, смог уже говорить почти не задыхаясь:
- Спасибо вам большое, что подобрали. Нас вчера перевели на другую точку, а ко мне в старую часть Мать приехала, ну, Мама. На полдня всего. Сюрприз хотела сделать. А у неё вечером поезд. Сейчас, ей вот-вот нужно возвращаться на вокзал. Меня командир отпустил, вот я и побежал. Уже никак не успевал и даже ни на что не надеялся. Но бежать-то надо, правильно? Если бы не вы… извините, я должен...
Сержант набрал номер и почти закричал в свой маленький телефончик: "Мама, Мама, я успею, жди! Меня тут подвозят на машине, представляешь!? Так что я точно успею! Стой там! Целую".
Марш бросок этому бойцу я сократил на целых восемь километров, довёз его до самого КПП, и даже маму мельком увидел.
Вроде бы всё закончилось хорошо, но такая меня прибила тоска от этой истории. Ведь этого не может быть, потому что не может быть никогда. Что за инопланетяне собрались вокруг меня? И откуда у инопланетян машины со знамёнами Победы? Ни один из сотен едущих мимо пришельцев, не подобрал земного задыхающегося человека. И только, почему-то, один я выдал себя с потрохами. Особенно грустно от осознания того, что если вдруг, среди улицы прихватит сердце, то мне и любому другому человеку, уже никто не поможет, ведь инопланетяне людям не помощники…

Мама любила чистые окна.
Чистые окна и выстиранные шторы.
Я ее понимаю: прозрачное окно - это иллюзия его отсутсвия и соединения с природой. Будто вот тот тополь совсем рядом - только протяни руку.
А если окно грязное, то это напоминание, что ты огорожен от внешнего мира, в котором ездят машины, дымят заводы и строят бензоколонки.
Мама любила чистые окна, но не любила их мыть. Пока мы жили вместе, их мыла я. Каждую неделю. Зимой - только внутри, во все остальные сезоны - везде.
Мама просила, и если я не выполняла просьбы, она обижалась. Плакала и пила валокордин.
Мамин валокордин - отличный мотиватор. Я шла и мыла окна, хоть я и ненавижу убираться. Но еще больше я ненавижу, когда пахнет валокордином.
Золушка Олюшка. Золюшка.
Я устала мыть окна и выскочила замуж.
За того, кто не повернут на чистоте и кому плевать на грязные окна. На контрасте с мамиными чистыми это оказалось очень сексуально.
Я уехала от мамы, стала жить с мужем на его жилплощади.
Мама капризничала, требовала меня обратно, ждала когда я наиграюсь в жену. Я ездила к ней все реже. Потому что каждая поездка - это уборка. А если я устала, то тоже уборка, но через валокордин.
Потом я родила сына, и мне стало совсем не до чужих грязных окон.
Мама на меня привычно обижалась, я привычно оправдывалась. Классическая созависимость, осознанная с моей стороны.
- Мам, я не могу ехать из другого города, чтобы вымыть тебе окна. У меня семья, маленький ребенок, куча дел. Есть такая служба клининговая, я оплачу, придет человек и помоет тебе окна.
- Чужой человек??? - ужасается мама.
- Да. Придет, помоет и уйдет. У него работа такая.
- Придет человек и спросит: "Вы что, одинокая?" Я скажу: "Нет, у меня дочь есть". Человек спросит: "А почему она не помоет вам окна?" И я умру со стыда.
- Не умирай. Объясни ему, что ты хочешь, чтобы окна мыли каждую неделю. А твоя дочь живет в другом городе и у нее грудной младенец...
- Ужасно это все. Чужие люди моют мне окна, будто я сама не могу.
- Но ты не можешь!
- Я родила того, кто может.
- Он тоже не может.
- Он не хочет! И это очень стыдно.
- Мама, я у себя дома не мыла окна два сезона. Даже три. Мне некогда.
- И тебе не стыдно?
- Нет. У меня были другие, не менее важные дела.
- Окна - это душа хозяйки. Чистые окна и вкусный борщ. Если у тебя грязные окна...
- Я плохая хозяйка и меня это устраивает.
- Я просто не понимаю, в кого ты такая... Я бы умерла со стыда...
Я бесилась. Бросала трубки.
Нервотрепка и манипуляции - это встроенная функция в базисную комплектацию моей мамы.
Она любила, чтобы все было так, как хочет она и тогда, когда ей удобно.
Такое чувство, будто ей не нужны чистые окна, ей нужны окна, вымытые именно мной.
Однажды она попросила отвезти ее на дачу с саженцами. Во вторник.
Я не могла во вторник, могла - в четверг.
- Мам, давай в четверг?
- В четверг я уже обратно поеду. Мне нужно во вторник.
- Давай я найду водителя, заплачу ему, и он тебя отвезет.
- Чужой человек??? Что скажут соседи? Скажут: а где твоя дочь, почему ей нет до тебя дела? Стыдоба.
Я поняла: маме не надо было на дачу, ей надо было, чтобы на дачу отвезла ее я.
Я злилась. Сопротивлялась. Орала. Плакала. Умоляла. Объясняла. Бросала трубки. Звонила вновь. Мама же...
Несколько лет у меня ушло на понимание того, что это мамино "самодурство" на самом деле - подсознательное желание быть рядом, компенсировать тот факт, что за всю мою на тот момент тридцатилетнюю жизнь вместе мы жили только пять лет.
Мама не растила меня, у нее на это не было времени, а сейчас - есть, и она заманивает меня к себе, но теперь у меня на это нет времени. И вообще, классная штука - своевременность - это когда два человека совпали по времени и интересам в одном моменте, который нельзя сместить на потом. Нельзя выбрать любое удобное время, чтобы понянчить дочь, надо нянчить ее, пока она маленькая. Пока мама искала на это время, я уже выросла, и мне не нужна мама, которая нянчит, я научилась извлекать материнское тепло из других источников.
Но поколение наших мам не склонно к рефлексии и никогда не признает своих ошибок. Мама хотела ко мне на ручки, хотела быть рядом, обратить на себя внимание, но просто не знала другого языка коммуникации, кроме ультиматумов.
Осознание этого факта сделало меня мягче. Я больше не злилась : я читала между строк. Мама ставила задачи для меня с единственной целью: увидеть меня. А я предлагала заменить себя клинерами и водителями за деньги...
Зачем ей чужие люди в ее жизни? Ей дочь нужна...
Я стала приезжать к ней чаще. Брала сына и приезжала к маме на несколько дней, а иногда на целую неделю.
Мама трактовала эти мои приезды иначе: она решила, что я сбегаю от мужа, и у нас все плохо, и эти отъезды - предвестники развода.
- Вы разводитесь?
- Мам, что за ерунда, у нас все хорошо.
- Ну не хочешь - не говори.
Поколение наших мам никогда не бывает не право, ага.
Жизнь - удивительный бумеранг. Она сама насаждает справедливость. Я выросла в дефиците маминой любви, а потом мама жила в неосознанном дефиците моей. Жизнь забавлялась, дирижировала ситуацией.
Потом мама сильно заболела.
Я сначала не поняла, что все серьезно, думала, очередная манипуляция. Манипуляции здоровьем - самые эффективные. Они гарантируют, что я в любое время дня и ночи брошу все и поеду к ней, спасать. А на деле окажется, что никого спасать не надо. То есть надо, но не от скакнувшего давления, а от приступа нелюбви.
Однажды я ехала к ней в ночи, беременная, после ее звонка, что ей плохо. Мама плакала в трубку. Я стала собираться, поругалась с мужем, который пытался меня не пустить, и помчала по ночному городу, два часа на пределе скорости, чтобы убедиться, что мама... сладко спит.
Но в тот раз все было серьезно. Мама ослабла, не смогла ходить без поддержки, сначала попросила ходунки, а потом пересела в инвалидную коляску. А потом совсем слегла.
Я понимала, что ей нужен уход. Стала искать сиделку с медицинским образованием.
Оказалось, что это очень дорогая услуга. И чем тяжелее пациент, тем дороже (ведь это надо поднимать, подмывать и тд).
Средняя цена такого ухода с учетом маминого веса - 65 тысяч рублей в месяц. Это без всего, только работа. А еще памперсы, медикаменты, продукты...Получалось вообще под сотню.
Но самая большая проблема, которуя я предвидела, это даже не деньги. Это тот факт, что за мамой будет ухаживать чужой человек. Не я.
Я прямо видела мамины слезы, и вот это ее коронное "я умру со стыда".
Соседи спросят: "У тебя что, дочери нет?"
Я приняла решение переехать к маме. С сыном. Это был август. Я отдам ребенка в сад в сентябре. И буду ухаживать за мамой.
Муж был ошарашен этим решением. Я его с собой не звала, потому что понимала: он не поедет. Он с 14 лет живет один, с 23 - со мной, он разучился жить на чужой территории. А тут - уехать в чужой дом, в ковры, в хрусталь, в бесконечные манипуляции...
- Мы будем приезжать к тебе на выходные, - успокаивала я его. - Ну, считай, что мы на заработки уезжаем. Зарабатывать сто тыщ.
Муж считал решение провальным. Он готов был устроиться на вторую работу, и найти возможность оплачивать сиделку тещи. Да и я могла на работу выйти, сына - в сад.
Я не знала, как объяснить мужу про то, что маме не нужен чужой человек. Муж не знал, как объяснить мне, что я в очередной раз поддаюсь на манипуляцию.
Мы разъехались на пике непонимания друг друга. Семья - это поддержка. Поддержка - это раскрыть зонт в дождь над тем, на кого ты очень сердит. Потому что как бы ты не был сердит, ты его любишь, а любовь сильнее обид и непониманий.
Я сидела под дождем и не чувствовала ничьих зонтов. У меня был один зонт, и я раскрыла его над мамой, а не над мужем, потому что маме - нужней. Мама больна. И мама у меня одна, другой не будет.
Я выдержала пол года. Шесть месяцев бытового ада.
Я - объективно - плохая сиделка. Потому что я - не сиделка.
Мне не хватало терпимости и принятия. Не хватало сил не морщиться, если плохо пахнет, не прятать проступающую брезгливость, не злиться на то, что я сама выбираю такую жизнь, и никто не понимает этого выбора, и я сама уже не понимаю его.
Нет, я обеспечивала маме уход с максимальной отдачей, подмывала, меняла, стирала... Это было мучительно, но необходимо.
Но я каждую секунду ощущала себя живым человеком, запертым в капкан обязательств.
Ситуация угублялась тем, что я давно стала мамой своей капризной маме, а боль делала ее озлобленной, язвительной, колющей.
Она постоянно была недовольна, морщилась, отталкивала мои руки, говорила страшные вещи. Я жила в мареве негатива.
И от несправедливости у меня постоянно текли слезы. Ибо взрослый полный памперс хотелось бы выносить под тихое и благодарное "спасибо", а не сквозь оскорбления в адрес моей безрукости.
Уже потом я пойму, как же унизительна маме была ее неподвижность, как невыносимо чувство, что она обуза, как это страшно, когда старость обрушивается на тебя всей своей безжалостностной сущностью. Корежит тебя, бьет, эта старуха Изергиль.
Это был мой личный стокгольмский синдром: мама взяла меня в заложники, обижала, делала больно, и чем громче она ругалась и оскорбляла, тем жальче ее мне было, тем страшнее за нее.
Я была глубоко несчастна те полгода. Я приезжала на выходные и падала в руки мужа, в ожидании реабилитации любовью и весельем. Это были мои выходные от старости, от безнадежности, от страха, что жизнь заканчивается так мучительно неприглядно.
Но муж не хотел моего нытья и не хотел никого жалеть. Он хотел жить своей семьей, он ее для этого и создавал, и не понимал, почему в будни он вынужден быть холостяком... И за выходные мы не успевали создать заново то, что разлучено в будни.
В общем, в один из четвергов я устала. Я посмотрела в чистое окно и поняла: еще немного, и я в него выйду. Я просто больше не могу. Не могу делать то, в чем я не эффективна, то, что от меня ждут, то, что считается правильным, но на деле мучает всех.
Я вошла в мамину комнату с красивой женщиной моего возраста и сказала: "Мама, это Наталья Ивановна, твоя сиделка".
- А ты? - спросила мама.
- А я - домой, - ответила я.
И мама заплакала. И я заплакала.
Но это были разные слезы.
Я вернулась домой. Вышла на работу. Чтобы зарабатывать на жизнь вместе с мужем. Стала залечивать хромающую семью.
А мама... Мама вдруг очень быстро... пошла на поправку. Через месяц садилась на коляску, потом встала на ходунки, потом ходила почти сама.
Просто сиделка была профи, она умела отличить капризы от необходимости, и сама устанавливала правила. Она не мыла окна, когда этого хотела мама, а мыла тогда, когла этого требовала необходимость.
Мама поняла, что в ее доме хозяйничает чужая женщина с короткой стрижкой, которая не поддается на ее манипуляции. И единственный способ от нее избавиться - сделать ее пребывание в квартире не целесообразным. А для этого нужно выздроветь.
Это хорошая история и очень поучительный опыт, целая шкатулочка моих личных прозрений.
Про то, что в паутину некоторых манипуляций люди падают по собственной воле, и им это необходимо, потому что они не могут по-другому, про то, что некоторые долги не обязательно отдавать самому, про то, что смотреть в чистые окна гораздо интересней, когда за ними - пейзаж, выбранный тобой, а не обстоятельствами...
И про то, что как правильно любить тех, кого вы любите, решаете только вы.
И ваши любимые люди вправе распорядиться вашей любовью так, как они считают нужным.
А вы...
А вы сами - сами! - определяете чистоту своего окна и сами выбираете окна, в которых прячутся ваши восходы и закаты...

Черт... Было больно, тошнило, было трудно дышать, вся рубашка была насквозь в крови... Bрач скорой четко, громко, по буквам спрашивал: "Аллергия есть? Ты меня слышишь? На меня смотри!" Он пытался на меня натянуть корсет (шину какую-то на шею и грудь). Стало еще больнее. Я одернулся от боли. Еще один врач взял меня за здоровую руку и придавил, чтобы я не дергался, второй затянул шину.
Ехали долго, как мне казалось. Потом сказали - 20 минут, для того расстояния очень быстро. Я все порывался сесть или изменить положение, ибо было больно. Один врач меня держал, второй что-то делал, не помню. Я что-то спрашивал, просил воды, просил обезболить. Мне просто отвечали: "Терпи, скоро приедем".
Приехали в больницу. Долго ждали рентгенологов, как мне казалось. Bсего в приемном отделении я пробыл 15 минут. Переделывали рентген несколько раз - голову и руку. Я волновался, было страшно - никто ничего не говорил, просто что-то делали, дали что-то подписать, что-то укололи...
Какой-то врач сказал: "Хватит, лучше не будет. Я разберусь на месте". На мне прямо порезали одежду, с меня стянули ее остатки, и меня куда-то покатили.
Закатили в комнату, где было все темного цвета, все полностью черное или темно-синее, без окон. Я таких операционных не видел. Такое ощущение, что там было полно людей, а пространства было мало - так казалось.
Меня переложили на стол, начали фиксировать - пристегнули ноги, здоровую руку. Начали что-то колоть, ставить датчики, все почти в полной тишине. Из-за света я ничего не видел, а вокруг было все черное, и из этой черноты высовывались руки и что-то делали со мной.
Зашли еще люди. Раздался громкий голос: "Здравствуйте, у нас сегодня кости". Из темноты высунулось лицо в маске в цветной желтой шапочке и сказало: "Привет! Ты же мужик? Надо будет потерпеть..." и потом уже не мне: "Что там с сердцем? Аллергии есть? Что ему кололи?"
Bынырнуло еще одно лицо и с ходу спросило: "Скажу прямо - руки у тебя почти нет. Тебе рука нужна? У нас тут не ортопедический центр и туда мы тебя не успеем. Если согласишься - можем попробовать из того, что есть, есть пара вариантов. Будем попробовать?"
Я попытался отшутится. Ляпнул что-то типа:
— Давайте, сделайте из меня робокопа.
Кто-то заржал. Голос того, в цветной шапочке, сказал:
— Сэр, мне нравится ваш настрой!
Голос сказал:
— Хорошо, будет долго... будешь терпеть... — и кому-то, — пошли выйдем, на пару слов. А вы пока инструмент готовьте и позовите такого-то, пусть сюда идет и несет, что я просил...
Потом кого-то долго ждали. Так казалось. Потом кололи что-то и опять долго ждали, в темноте только было шушукание и металлические звуки. Лежать было очень скучно.
Операция длилась целую вечность. Лицо в цветной шапочке иногда выныривало из темноты и громко говорило:
— Не закрывай глаза, на меня смотри. Ты как? Скажи что-нибудь.
Сказать было трудно - высох, казалось, весь насквозь, язык не двигался, так действует атропин. Постоянно жужжала пила и раздавались металлические звуки. Кто-то по чему-то стучал. Голоса разговаривали между собой:
— Хреново отрезал. Давай еще короче. Bот-вот, и согни. Дай я подержу. Сверли давай.
— Аккуратно, сломаешь! — и в таком духе...
Казалось, что я в мастерской какой-то. Иногда обращались ко мне - просто с всякими вопросами. Иногда кто-то говорил:
— Чего он молчит? Он там живой? Посмотри... — и появлялось лицо в цветной шапочке:
— Чувак ты как? Не молчи - нам страшно.
Иногда говорили:
— Сейчас будет немного больно, — и чьи-то сильные руки давили мне на грудь, — терпи, не дергайся.
Больно было ппц, темнело в глазах и закладывало уши, хорошо, что не долго.
Появлялось лицо в цветной шапочке:
— Нормально все? Красавчик!
Опять что-то кололи. Опять долго ждали. Потом опять голоса:
— Режь. Держу. Сухо. Зажми здесь. Подожди просуну. Параллельно кто-то травил анекдоты, и женский голос хихикал...
Приходили и уходили какие-то люди. Bсе было долго, скучно, страшно и непонятно.
Потом наконец-то все закончилось. Сделали снимок, что-то обсуждали. Меня подняли, начали заматывать и гипсовать. Потом, наконец-то, выкатили из этой темной операционной.
Хирург оказался на удивление молод, мой ровесник. Смотрел на меня внимательно и начал: "Тебе в гипсе надо будет ходить месяца два-три. Потом можно будет купить шину и гипс снять. По-другому не получилось - у нас не ортопедия, нет таких материалов. Двигайся аккуратно, без резких движений.
После выписки ко мне будешь приезжать раз в неделю пока, потом реже. Лучше не показывай это никому - будут вопросы, звони мне. Лучше я сам разберусь - меньше будет ненужных объяснений.
Но я, конечно, после выписки пошел к знакомому очень хорошему травматологу, в ортопедический центр. Он сделал снимки, долго рассматривал и спросил:
— Это где тебе такое сделали?
— Что-то не так?
— Да нет, все отлично - я просто не представляю, как такое можно было сделать из этого. Это что из спиц? Рисковые ребята. Я бы не взялся...
По итогу - с рукой все отлично, через годы она ничем не отличается от второй, так, пара пальцев немного проблемных. Но я ими печатаю - так что нормально
Потом, через 2 года, была еще одна операция, опять пилили и стучали долотом - выдирали весь металл из костей. Мне просто изначально "сшили" обломки костей кусочками спиц - это все вросло, потом пришлось немного подпиливать и выдирать.
Как потом хирург признался - такое вообще нельзя было делать, но ничего больше не было и времени тоже, "по правильному" можно было только отхерачить руку. И даже если бы я в ортопедию вовремя попал - "по правильному" пытаться сохранить все функции было нельзя, никто бы не позволил. Как мой знакомый потом объяснил - скорее всего бы просто отхерачили. Просто врачи рискнули, решили попробовать собрать из "г*вна и палок".
Должен ли я был писать на них жалобу? Грубили, держали силой, ничего толком не объясняли. Было больно, садисты... Были риски. Были нарушения протоколов. Тут вообще почти все сплошной криминал - и при жалобе их бы посадили, не то что работу бы потеряли.
Но как мой знакомый травматолог сказал: "Тебе очень повезло, что есть еще такие авантюристы", и я с ним полностью согласен...

Не шедевр, но реальная история.
Знакомая девочка попала в аварию, капитально попала- двое погибло, ещё двое в больничку. Трасса в области, праздники. Она была за рулём и каким то чудом успела лечь направо. Залетели под фуру, стояла на дороге, снег/метель. О "кто виноват " не буду.
Хирург, который её принял со скорой, прошёл афган и чеченскую - сделал чудо, как потом сказали врачи которые её восстанавливали. "Вам очень повезло, что этот врач так сделал. Вы будете ходить и практически без последствий". Ходит, чуть прихрамывает.

Прелестное.

Не знаю за что пьём...
Праздников никаких...
Но тост прекрасен

М.Жванецкий
...
Нет, говорю я, мне нравится жить в нашей стране.
И хотя меня не поддержит большенство россиян, я хочу выпить за это.
Я отвечаю за себя.
Нет, мне нравится жить в нашей стране, хотя и не хочется.
Вернее, хочется, хотя и не нравится.
Да, так точней.
Я живу в нашей стране, хотя мне и не хочется и не нравится, но я это делаю с удовольствием.
Наблюдения за собой, переложение этих мук на бумагу вполне напоминает подвешенного на парашюте с прицепленным к ногам плакатом "За Единую Россию", которые на длиной верёвке тащит катер с надписью "Наш народ".
Ослабнет верёвка - сможешь пошевелиться, но упадёшь.
Не будешь шевелиться - продолжишь полёт.
Вот за это парение на длинной верёвке мы и выпьем.
За обзор и высоту, которую достигают те, кто связан!
За зависть и неподвижность отвязанных внизу!
За красоту полёта с кляпом во рту, с плакатом на ногах!
За радость и высоту обзора, о которой никому не можешь рассказать, так как ты связанный и - кляп во рту!
За прекрасные рассказы лишённых обзора и высоты.
За это мы выпьем.
Так в чём проблема?
А как всегда - в длине верёвки.
/ММ Жванецкий/

Сообщение от АлМих

В кабинет психолога заходит пациент и говорит:
— Доктор, у меня серьёзная проблема. Устаю очень.
— Почему? — спрашивает врач.
— Мне каждую ночь снится один и тот же сон: первую половину ночи я толкаю поезд Одесса-Жмеринка, вторую — Жмеринкa-Одесса.
— Ну представьте, что вторую половину ночи поезд Жмеринкa-Одесса толкаю я.
— Ой спасибо, доктор, уже легче стало.
Заходит другой пациент.
— Доктор, я так мучаюсь. Первую половину ночи мне снится, что я занимаюсь сексом с блондинкой, a вторую с брюнеткой. Устаю очень.
— Ну, представьте, — говорит доктор, — что первую половину ночи с блондинкой сплю я.
Больной:
— А блондинка симпатичнее. Нельзя ли поменяться?
Врач:
— Никак нельзя. Вторую половину ночи я толкаю поезд Жмеринкa-Одесса.